Подойдя к низким воротам, мы заметили кладбищенского сторожа — угрюмого и сгорбленного деда в темном и грязноватом халате, который глянул на нас недобро, но ничего не сказал, сидя на пне и куря трубку. Наше королевство не располагает обширными землями, поэтому еще прошлыми короля было принято решение кремировать тела умерших, а пепел и остатки обугленных костей собирать в урну и хоронить в таком виде. Именно по этой причине могильные плиты располагаются друг к другу так близко, и само кладбище похоже на переполненную до отказа баню. Ха… хорошо, что никто не может прочитать мои мысли, ибо сравнение такое очень непочтительное, да только ничего получше в голову не лезет, ибо так ведь оно и есть.
Пройдя вдоль десятка рядов с надгробиями — ухоженными и заброшенными, — я привел Уджа к могильному камню, на котором были высечены имя матери и ее примерные годы жизни. Сказать по правде, даже я не знаю точной даты своего рождения — только месяц и неделю. Интересно, забуду ли со временем год, как некогда Унис?.. Впрочем, ее-то такие вещи никогда не беспокоили — именно поэтому мать и выкинула ненужную дату из головы, а так как книги учета рождаемости и смертности в нашей стране практически не используются (исключениями являются знатные рода), то найти данное очень сложно, если не невозможно. Согласно цифрам на могильном камне, матери было более пятидесяти лет на момент смерти. Даже до шестидесяти не дожила… досадно. Или же дожила, но просто запуталась в забытых датах?.. Уж не узнаешь.
Ее могила находилась не в лучшем состоянии — заброшенном, заросшем сорняками, грязном… Уджа при виде этого изумился, недовольно вздохнул, покачал головой, говоря «Как же так, Унир?» и затем принялся голыми руками приводить в порядок место упокоения праха матери.
— Ты вообще когда последний раз здесь был? — проворчал он, сидя на корточках.
Я же стоял неподалеку, но не принимал никакого участия в уборке: во-первых, потому что мне не особо-то и верилось, что это место является нынешним обиталищем духа Унис, а, во-вторых, вспоминая ее призрак…
— На похоронах матушки. Это где-то более полугода назад.
Уджа полуобернулся и удивленно посмотрел на меня, затем усмехнулся и покачал головой.
— А я-то думал, что я плохой сын.
Я нахмурился. Мне не нужны были его комментарии и упреки на данный счет.
— Сам разберусь с этим.
— Ох, я уж вижу, как ты тут разобрался. Так разобрался, что все люди, приходящие на соседние могилы, небось, думают, кто же это тут такой несчастный упокоен, что к нему никто не приходит.
— Данное вас не касается, господин.
— Ну, если я стану зятем Унис, то касается.
Слова господина и его ранние замечания были весомы и больно резали мою гордость своей правдивостью, однако я все равно никак не решался помочь ему и воздать дань уважения умершей, приведя место ее погребения в удобоваримый вид да поставив рядом с надгробием свечу. Не знаю, в чем была настоящая причина моего упрямства: какая-то старая обида? Странные отношения в семье, которые не привили мне ни грамма сострадания? Галлюцинация, которую вижу из раза в раз, которая, скорее всего, является ничем иным, как позывами совести? Так или иначе, вид кладбища пробуждал во мне не самые лучшие воспоминания, и хотел уж было уйти, ничего не сказав Уджа и подождав господина рядом с входными воротами, как вдруг перед глазами предстало невероятное и пугающее зрелище, от которого кровь стыла в жилах, а сердцебиение учащалось и начинало слышаться в ушах.
На надгробии сидела Унис… та самая! Жуткая, в белом погребальном халате, с растрепанными и распущенными волосами, смотревшая на меня так же безумно, как и в те ночи, когда являлась в дом и ложилась рядом. Она сидела в слабо подпоясанном халате, закинув нога на ногу и смотря на нас с Уджа с недоброй насмешкой. Матушка вдруг ухмыльнулась, обнажив гнилые зубы.
— Что, думаешь пришел и сделал мне честь? — ее леденящий душу взгляд был обращен на меня. Я не знал, что на это ответить: от увиденного ком встал в горле, а коленки затряслись. — Такой же, как и твой отец: ничего дальше собственного носа не видишь, а если и видишь, тут же залезаешь под одеяло и делаешь вид, что тебя это вовсе не касается, — слова галлюцинации были даже болезненнее упреков господина Уджа: они ранили в самое сердце, нещадно истязая его. Потому что это была правда. И неважно, видел ли я на самом деле обиженный призрак матери, или это воображение и совесть играли со мной очередную злую шутку. — Неужели я воспитала бессердечного труса, который даже на могилу к матери придти не может?.. который бежит от кладбища, как от чумы, потому что не в состоянии проявиться хотя бы капельку сострадания.
— Это неправда, — тихо прошептал, пытаясь хоть как-то защититься от жуткого видения, однако сам не особо-то и верил в сказанное.
Унис громко усмехнулась.
— Неправда?!.. да даже Уджа, который видел меня раз в жизни, проявляет большее уважение и интерес, чем ты! Неблагодарное дитя! Может, было бы лучше, если бы ты вовсе не рождался! — ее крик был полон злорадства. Унис… этой Унис нравилось доставлять мне мучения, нравилось оскорблять меня и винить во всем. Неужели я действительно повинен? Неужели я действительно такой плохой, как она говорит?
— Унир? — господин Уджа смотрел на меня удивленно и встревоженно. Он не видел призрака Унис. Естественно. Потому что никто кроме меня его не видит. — Ты в порядке? — мужчина поднялся и протянул ко мне руку, но я отшатнулся. Унис по-прежнему сидела на надгробии позади него и улыбалась так жутко, как это делают злые духи, изображаемые на гравюрах. Улыбкой бессердечной и полной жестокого веселья. — Унир?
Я хотел что-то сказать Уджа, но во рту пересохло, и с губ не слетело ни слова. Господин сделал шаг ко мне, а Унис за его спиной слезла с могильного камня. Более перепугавшись, я, сломя голову, бросился прочь. В тот момент мне казалось, будто все призраки кладбища вылезли из своих могил и погнались за мной, насмехаясь и обвиняя.
Глава 8. Инур
Далеко убежать мне, правда, не удалось: на выходе из кладбища у сандалии порвался ремешок, и я распластался на земле. Хорошо, что хоть ничего серьезно не повредил, но падение волшебно выбило из меня весь прежний страх. Кладбищенский сторож, по-прежнему сидевший на пеньке, даже не поднялся: только кисло посмотрел на меня.
— Долго ты еще будешь целовать землю? —
